Моя осень почти безмолвна, тиха и отрешённа. Нескладная немного дама в чёрном широком старомодном плаще и практичных ботинках на толстой подошве. Ботинки оббиты, исцарапаны и исхожены, зашнурованы крепко-накрепко – эдакие устойчивые и громоздкие создания. Брюки, тоже потёртые, изляпаны въевшимися пятнами грязи и пахнут лиственным дымом и собачьей шерстью.
У осени бледное лицо с узкими обветренными губами, которое она прячет под охотничьей фетровой шляпкой с узкими полями. Короткая элегантная стрижка торчит в разные стороны, тёмные жёсткие прядки топорщаться над воротом плаща. А его безразмерные карманы полны барахлом всякого вида: ацтекские медные монетки, рыболовные крючки, гадальные кости, перья ястреба, вязальный крючок, лондонские марки…
Странная, несуразная, одинокая леди – вечно не к месту, вечно впросак и немножко поотдаль от толпы. Бредёт, чуть ссутулившись, грея озябшие руки в рукавах, и садиться с тобою. Вы дышите вместе, вздох во вздох, хрипловато так, будто от простуды застаревшей или сигарет. И так же неловко, глядя в сторону, скажет-прошелестит:
- Помнишь?
Как не узнать тебя, мой сероглазый рок с обросшей причёской, судьба в старомодном чёрном плаще, в запахе ментола и шиповника! Помним все мы, обречённые на тебя, как твои мокрые от дождя холодные пальцы крестили нас, как солёно-горькие губы касались лба.
Одинокая фигура горбится на лавке, трёт бескровные пальцы. В трубке разгорается огонёк, и наконец дама подносит его к губам.
- Дети, дети…
А вот он, якорь наш: железо, можжевельник, полынь, ноябрьский вой штормов да стальные крылья за спиной. Но ты отыщешь своё счастье – зыбкое, переломанное, неуклюжее, жгучее, сожмёшь в ладонях. И прошепчешь занемевшими губами те заклятые слова, которые грёзились невозможными:
- Я… люблю…
И хмурая дама в чёрном улыбнётся дождю.
- Хорошо, дитя моё. Очень хорошо.
Развернёт над миром серебряные ладони.